Круг интересов С. А. Носова не замыкался только религиозными текстами. Из его биографии, написанной дочерью, У. С. Хозяиновой, известно, что он собирал и записывал от земляков и разные устные предания, и свои воспоминания о выдающихся событиях его жизни, например, о своей поездке на ВДНХ в 1939 году. К сожалению, все эти записи он уничтожил в 1955 году во время тяжелой болезни. Воспоминания С. А. Носова о своем деде, Луке Васильевиче Носове, близки к автобиографическим запискам. Как и для всех крестьянских преданий, для них характерен и своеобразный «эпический» стиль, и идеализация прошлого. Время деда – это время, когда на Печоре жили богатыри, добывавшие медведей не ружьем, а посохом и копьем или даже вовсе без оружия; когда на охоту ходили с самодельными кремневыми ружьями и добывали сотни белок и другой дичи; когда голодные волки преследовали крестьян прямо до их домов и т.п. В этих преданиях, как и в фольклорных сказках и анекдотах, смешиваются страшное и смешное, но победителем в схватке с хищным зверем всегда становится храбрый охотник. О драматических ситуациях, в которых речь идет о жизни и смерти героя, повествуется лаконично и чаще всего без эмоций, как о самых будничных делах. С. А. Носов рассказывает и о том, как деды передавали своим внукам житейский опыт, делились разнообразными маленькими бытовыми и охотничьими хитростями. Например, растапливать печь с сырыми дровами его научил именно дед, и он же показал, как правильно отстреливать белок, если их на одном дереве несколько, и т.д.
М. В. Мелихов
Когда мне было лет 16, дед мой Лука как-то предложил мне с ним охотиться ехать на Березов ручей: там была изба охотничья, водились главным образом зайцы и куропатки. В зимние долгие ночи дед мне разсказывал о былых временах его жизни и родичей, как он запомнил (он был неграмотен). Деду было годов 80 с лишним, а все еще охотился. Бывало, заходим на горку, я обычно ходил впереди, дед только как бы давал каманду: «Направо сендухой», «налево сендухой» (чистым местом), и идешь вглубь леса. Зайдешь на горку, а дед кричит: «Обожди, не могу, одышка одолевает!» А я стану и дивлюсь: как же и с чего же так можно задыхаться? Вечером после обычного ужина и жарко натопленой печки засыпали от усталости. Только ночью похолодает, и дед начинает вставать топить печь. Кладя дрова в печь, дед, бывало, на память говорит: «Тебе наука: береза – дрова сырые, а вместе с сухими 4 полена горят лучше всякаго, это делается так», – дед показывает, кладя в печь дрова, одно полено взад, как бы по бокам печи, а затем два полена сухие, грядки продымелые, положит на первое полено, в середине пустое место для подгнеты. От них по бокам кладет сырые и второй ряд дров, опять против сухих два полена сухие, и прочие все сырые, сколько печь вмещает, и печь пылает весело. «Вот, – говорит, – так и топи всегда». Запомнил эту науку деда, и я всю жизнь пременяю.
А между тем, когда дрова горят хорошо, то у огня не скучно, свободно и нечего делать, тогда дед начинает рассказы о жизни прежней, об охоте удачной или неудачной. Обычно начинал так: «Бывало, прежде охотничал, было сколько птицы, белки, заяцей годами, за зиму добудешь заяцей 500 душ, осенью птицы не меньше, одних рябчиков на ружье по 400 душ застрелишь. Это кременным ружьем, а чтобы было типерешной дробовкой – в два-три раза больше можно было бы добыть можно. Бывали годы удачные белок: за сезон 500–600 штук добудешь. Белка, заяц, рябчики – вот главные виды промысла» (последнее слово всегда употреблялось всегда вместо слова “охоты”). А говорил дед, ружья сам целил себе и людям и даже резал ствол, поэтому и ружье мое обычно не подводило меня на охоты. Когда я был еще молодым, тогда почти каждый охотник (а им был почти поголовно каждый взрослый мужчина) имел оленей своих для охоты, а потом только прошла жизнь холера, все олени пропали поголовно, и стали охотиться на пешу, а то, бывало, в заговоре по 4 охотника ездили по разным рекам: по Выме, Нерицы и Цильмы, по Тобышу, исключительно за белкой. Всякие бывали годы. Один год, помню, заяцы и рябчики были, а белок не было совсем. Одну белку нашли по Тобышу, да и ту создрать было невозможно. И на вопрос, почему – да потому, что не было питанья – шишек, и кожа прямо что присохла к мясу некуда не годна. А то бывали годы, столько белок появится (прибегут откуда-то), что на одном дереве по 7 штук застрелишь, когда играют – гоняются, только опять же надо знать, какую стрелять: если сверху возмешь, то нижные все вскочат и убегут, а надо начинать всегда нижную, тогда и всех соберешь. Тоже и рябчиков знать надо, как стрелять, чтобы падали, не порхались на земли, а то остальные из гнезда (так стаю их взлетали) – все улетят, более не найдешь. «Интересно, – сказал дед, – было раз, в одну белку 30 раз выстрелили, т.к. был ветер, залаяла собака белку, и на высокой, в небо вливаясь, лиственицы, где ружьем едва возмешь в тихую погоду. А тут при ветре – и давай палить раз за разом. Слыша лай и стрельбу, приехали другие охотники на оленях, все 4 человека в заговоре. Скопились все и давай на ветру делать то же – мазать. И, наконец, сбили после 3 десятков раз белку».
Много, конечно, случаев в жизни бывало, и много дед рассказывал, всего не опишешь. Не безынтересно заметить надо и современной жизни деда в молодости опять же. Начнем, как говорил дед. Бывало, прежде жили в курных избах, труба была обычно в стене, окно для выхода дыма, а окно без стекол, стекло заменяло обычно скотская гирейук – очищен до болони и небольшими клетками вставлялась в раму, свет был похоже, когда замерзает стекло оледеневши. Крыши были на доме – колотье напополам: из дерева плахи, которые тесали в лесу, и надо, чтобы лес был прямостоен. Поэтому в Великий пост, когда дни бывали дольше, да и время свободнее, уходили в дальние леса верх рек и там кололи и тесали по 6 нидель, не выходя, а весной сплавляли плотами. Зато такой тес стоял не одне веки. Пиша эти строки, я хорошо помню деда старую избу: три окна на юг обращены и тес из колготных плах – одна плаха двум мужчинам ноша. Дрова, дед говорит, обычно рубили топором, пил не было. Удалые, кто по 7 сажен за день нарубят дров, а лесовую избушку двое за день поставят. Весной, конечно, день долгий. При мне, говорил дед, впервые появились пилы, дробовики (капсульные сначала). Какое, казалось, удобство после кремневки ружья пулей.
Да то ли одно при мне началось, говорил дед. Бывало, как-то первый пароход (кажись, «Урал» звали) шел по Печоре, а в это время несли покойника на кладбище. Увидя пароход, новинку, как не посмотреть на диковинку? И все решили покойника положить на землю и выйти поближе к реке. И вот, пока глазели на пароход, время было весна, скот еще был голоден, не было зелени, за это время по дороге шли, очевидно, голодные. Почуяв запах листья веников, опрокинули гроб и съели листья, постеленные покойнику. Ну, после этого, конечно, было немало толков на разные суждения, пришлось и покойника снова обрядить, и о встрече парохода долго помнить, который показал смех и горе.
Относительно первозасельщиков дед объяснил так.
Все деревни в Пижме (а их было тогда 12) заселялись впервые более охотниками: сначала охотились, а затем и всей семьей переселялись из разных мест. Около Ямозера – Левкинская деревня заселена охотником с Мезени Левкой, а наша, Загривочная, ранее называли Алексаевская, по моему деду Александру. Дед Александр приехал с семьей из Усть-Цильмы, и с ним братья и родные тоже решили поселиться в Пижме. Первая деревня Боровая поселился Иван, вторая – Аврам, по его названию стала деревня Абрамовская. На лугу поселился Филип – назвали Луг. В Чуркинскую поселился первый житель Чуркин, в Степановскую поселился первый Степан, и т.п. Когда и в каком году было – никто о том не знает, только, судя по деду Луки словам, как он говорил, восмой десяток живу, а мне было тогда 16 лет, я 1902 г. рождения.
У деда Луки был отец, Василий Александрович, звали его просто Васька Алексаев, сын первозасельщика. Вот родословная деревни Загривочной. Прадед мой Василий, по словам деда, был крепкого телосложения и, говорят, с зубами родился. 14 годов как-то с одной девушкой сгульнул, и она забеременела, родился сын Демка (в деревне Замежная), а сам потом Василий в браке от жены поимел два сына – Луку и Перфила, откуда и основная часть деревни на мои годы родство было. Судя по словам деда, того времени люди были как-то особенно сильные и выносливые. Например, дед Лука говорил о себе: «Я на веку своем угара не знал и только однажды пришлось почувствовать как бы неловко на сердце, и оттого, что были мы трое на избушке ночевати, я стал будить двоих товарищей стонущих, а они голосу не подавают, пришлось вытащить на улицу и отваживаться на воздухе, и отводился, и сам только как бы неловко, что на сердце остался. Дед был и на мороз устойчив. Бывало, морозы, копоть стоит, а дед идет обычно – голая голова и на редкость – шапка. По 6–7 нидель ходили из лесу, не выходя, за белкой, в заговоре 4 человека. По 7 пудов брали продуктов и прочей надобности. Клали в охотничьи сани, шли за 200–300 верст, ночуя в лесу по двою на ветках под елкой. Только, говорит, дед, назад иногда идешь и товарищь, взади идя, бросит тебе в сани рукавицы – и уже чувствуешь тяжесть, а вперед идешь – 7 пудов груза по ровному тянешь, только где гора, то сообща затягали, а так идешь как бы подсильно. Были, говорит дед, некоторые сильные люди. Один старик из деревни Левкинская 43 медведя добыл за свой век, а ружье не пременял, все на витню да на удар посоха (витня – копье на древке, в середине – шарик на веревке). Когда медведь набросится, то подставляет копье в грудь зверя, а он лезет на тебя, а ты держишь за веревку и древко, зверь накалывается и сняться не может, и лезет на человека, и, наконец, обезсилит и падет. А посохом так ловил старик, и это было последний медведь, 43-й: идет он, и вдруг слышит – медведь сзади по берегу бежит на него. «Я, – говорит старик, – жду, когда он будет поближе, и мне на удар бы было, и гляжу себе втай через плечо: медведь подбежал совсем близко, чтобы достать посохом. Я тогда […] обернулся (а посох-то был на плечи и не тоньше оглобли березовой, крепок, завял весной на солнце), и – раз медведю между ушей. Он пал, а я еще раз по морде да затылку, – и все кончено». Вынял нож из ножней, содрал кожу и вернулся в деревню (за 1 километр было). Принес шкуру в дом дочери, где гостил, и его еще уговаривали: «Не ходи, Василий, медведь у нас злой, нападает на людей». А он сказал одно: «Посох-то мой еще в руках держится». И говорит: «Вот вам, кого боялись, возмите, а мне более делать с ним нечего», и ушел домой. Однако рука долони его была величиной с две руки любого мужчины.
Были тогда многие крепкие люди, коротко сказать можно, что из трюма барки по леснице выходили на берег, нося на спине 1 куль муки (9 пудов), да еще под пазухами по 1 мешку муки по 4,5 пуда каждый, всего 18 пудов. Были и другие, носили бревна 18–20 пудов. Шли еще один отец с сыном, поехали в лодке на охоту с багажом на осень, всего продуктов и снаряжения до 70 пудов вместе с лодкой все. Вечером отец сыну сказал: “Затяни лодку повыше, чтобы ночью вода не заприбыла, обезопасть”. Сын как бы обычно выполнил, а когда утром отец пришел на берег, лодка была на суше вся с грузом и вода прибывала. А говорят, еще был сын недоросток, и как-то раз ребята возми его чем-то подразнили, он бросился за ними, они сквозь огороду проскочили, а он как-то задержался, не могл1 проскочить. Тогда он огороду всю сломал, а она была столбовая, и жерди все по куску измелчил. Много еще были случаи о силе мужчин, однако нет надобности говорить больше, достаточно сказаного. Были тогда сильные люди, было и много зверей, медведей, волков особенно много.
Дед говорил, когда тихо вечером, бывало, начнут, воет стая волков, да раздается эхо, то леса как бы поют в разных сторонах – где эхо, где волки. А поедет за сеном или дровами подальше, то бери веревку, чтобы было пустить за санями, иначе на санях не удержишься. Один мужик как-то попался безо всего, напала стая волков, то он успел: выпряг лошадь и вывернул оглобли и стал бить их оглоблей. Часть их убил, остальные пустились наутек. Были случаи, забегали волки и в деревню. Как-то раз ребята вышли на крыльцо, а волк бежит мимо крыльцо и передние лапы на крыльцо положил, зубами щелкает, а ребята малы, не понимают волка, только кричат: “Бабка! Серко! Серко!”, ну а бабка взяла коромысло и серка-волка прогнала.
А относительно медведей, то целые сотни случаев схваток с медведями и на разной стороне победами, кто как и кому как удастся. Раз как-то было, у двух охотников медведь повадился из амбара таскать птицу. И однажды, придя вечером, заметив медведя воровство, решили утром взяться за отмщение. Однако медведь почуял себя хозяином, опередил, сам набросился на одного охотника, который пошел за водой на речку, а охотник, как видно, был не из тех, что уважают зверям и имел силу. Медведя до себя не допустил, бросил котелок да и медведя за уши, и начал пятиться к речке и медведя не отпускает. Подошел поближе к яме глубины речки и медведя стал пятить в круган2 речки. Когда у медведя ноги не стали доставать, то не дал ему больше воздуху, захлебнул его в кургане. Затем взял котелок, занес воды и сказал о случившемся. И на вопрос, почто не позвал его на помощь, сказал: “А на что? Я и так хорошо справился”. Вот такие встречи подобного рода бывали с медведями, многие и многие случаи. Вот и дед еще сказывал, у нашего пастуха произошло. Кружил он жир у оленей и покатился под горку между дерев, как-то упал в снег. А было подтемно, вечер, и случись над устьем берлоги медведя. А медведь, видимо, почуял, что кто-то его хочет тревожить, не стерпел, сам выскочил. Однако пастух успел уже встать, и ружье было, но не готовое (где же, когда кремнем зажигались!), схватил ружье за ствол да закричал: «Уой, уой, съел меня!», а сам не струсил, медведя по носу – раз, тот и пал, а пастух давай еще ружьем наливать покрепче, и так уколотил медведя.
Вернемся еще к былым временам другого деда моего, Михаила, по матери роду тоже. Жил лет под сто и был охотник, тоже и кузнец того времени славной, ковал, говорит, не токмо на Усть-Цильму (где жил и родился), но и много ковал в Пустозерск, особенно пешни, за зиму штук 50 и более, ковал топоры и косы, мастер и был и по ружьям целить и ремонтировать. Однако жизнь долгая была разная, всего пришлось видеть. Отец, скажем, мой, Терентий, другие времена жил. Было, приехали проводить набор в солдаты (тогда с Мезени были начальники), а отец мой был на срубе избы, узнал, что приехали, топор в стену, да и в лес спрятался. А когда прошло присутствие и набор, вышел домой, и все тем кончилось. А то кто попался дома, брали на 25 лет – такая была солдатчина. А вот мне уже пришлось платить тысячу за солдатчину, а потом за эти деньги жить работать (батрачить) у богачей Пустозерска много лет с женой и ходить в Чердань волочить каюки, 2 раза было. Так, говорит, прошло полвека. Затем, было, и дом завел, и хозяйство, но опять несчастие: все сгорело, даже сын был один 5 лет, Михаилом же звали, сгорел – мы опять в горе не скоро оправлялись. Было 5 дочерей – те-то все выросли. Были тоже 7 годов безколосые – хлеб побивало морозом, люди бегли в Сибирь и кто куда. Были притеснения за веру, только при нас жизнь стала уже легче: были только насмешки кое-что, как при рождении и венчании притесняли, иначе называли незаконорождеными, не брачными, и по отчеству не называли.
И так бывало: на сходках начнут зачитывать список явившихся, только и слышишь: то-то внебрачный, без отчества, а просто по фамилии или по прозвищу записывались. Однако, по словам деда и матери моей, дед пил вина много, и туда немало уходило заработанного. «Хотя я пил, – говорит дед, – а мне вино не мешало: я всегда пьян, а всегда работал. Конечно, были случаи, уезжал на охоту, жил месяцами, там доставал рыбы и птицы: по три тысячи куропаток одних за зиму добудешь, а где другой птицы – тетер, уток – себе и на продаже было. Был я маленький, меня отец взял впервые с собой на избушку, то я помню, столько было птицы, что как у мня ружья нет, то я хожу, дерева секу, думаю, что дерево падет и птица убьется. Потом менее стало […], а то было – гром гремело». Однако и при мне жизни было еще силками и ружьями добывали тысячами душ, но отец мне говорил, типерь мало стало птицы, прежде было больше – и луками можно было стрелять.
Во времена отца был родственник какой-то, звали Ганька, и как-то достал грамоту (в те времена грамотныи были редки, у мня мать и тетка были хотя грамотны, но писать не знали), и когда его увозили в солдаты, то все дивились, какой вострой вышел человек: в темноте вырос, что и ногой успел писать. Однако Ганька домой не вернулся. Дед говорил: «Типерь что жизнь – светла: керосин, свечи, а то прежде свечи были по праздникам зажигались, а о керосине – одно воспоминание, везде было освещение лучиной». Мне даже и мать говорила: «Когда мы, сестры, приходили домой, то мать сидит в дыму от лучины, едва видно, вышивает оленьи рукавицы, обувь, как была мастерица по вышиванию из оленьих шкур малиц и другой одежды и обуви. У нас же на вечеринках была лучина, а по праздникам зажигали свечи. Были для лучины в стене светильные петли, и тут же, рядом, у стены, корыто с водой для падания огарков лучины».
Первый домик у деда был, рассказывал дед, тоже труба в стене. Я говорил деду: «Как же вы жили и грелись?» А он скажет: «А лучше и теплее еще было, потому что теперь тепло приходит после топки и тихо нагревается, а тогда как затопишь печь – и сразу тепло под верхом и будет, а когда закроешь после топки, то сразу и тепло будет, вернее, спустится вниз потому, что верх нагрелся еще во время топки». В разговорахъ с нами дедъ Лука и дядя Игнатий упоминали слова протопопа Аввакума, сожженаго в городкѣ Пустозерскомъ, что онъ пред смертию своею говорилъ: “Типерь городок великъ и славенъ, при послѣднем же времени мѣсто сие жительства перенесетъ пескомъ”. От сего следуетъ уразумѣти, яко близъ есть конецъ вѣка сего. Наша бабка Марья Федотовна из деревни была Боровской (Пижма). Говорила моей тещи Матренѣ, что здѣсь, на поляхъ, будетъ много домиковъ. Следуетъ заметить, что баба была в молодости весьма толковая, но послѣ замужья случилось уродство: ходила в морозы босяком, вела жалкий образъ жизни существования. Старушка Акулина, которую мы называли бабкой, в расказахъ своихъ с нами вспоминала своего дядю Алешку. В сказаныхъ им словахъ напоминал онъ нам, что вы еще, можетъ, минуете последнее время, а дѣтей вашихъ это время послѣднее застигнетъ по самой середины. Слова дядя Алешка бралъ от Писания, всю свою жизнь онъ лежалъ на книгахъ, где указывалось, что при послѣднемъ времени земля будетъ связана железными проводами, аки пауковы сети, а в домахъ на столѣ будутъ шипѣть змѣи, в каждомъ домѣ будутъ кабаки и пьянства, браки без родителей, самокрутки, стѣны в домахъ дадутъ гласы человѣческия, по воздуху будутъ летать огненые змѣи, хлѣбъ ясти из одной квашни.
Опубл.:
Печорский старообрядческий писатель С. А. Носов: видения, письма, записки /
Подгот. текста, вступ. ст. и примеч. М. В. Мелихова. М.: Памятники исторической мысли, 2005. С. 119-129.
1 Так в рукописи. 2 Так в рукописи. Видимо, водоворот.
