На добро и на худо [ворожейки делать могли]. Не включай [магнитофон], я скажу. У нас у снохи был брат. Он у нас в Починке жил. А мы жили на берегу. И они к нам на квартиру пришли. Мне было тогда четырнадцать лет. На квартиру пришли. Сноха-то у нас ушла работать в леспромхоз, а я <…>. Оттуда надо дом-то перевезти сюда. Там разобрали, лошадями надо везти сюда, вот тут дом-то недалеко. <…> Сноха-то, у брата-то жена, говорит: «Таня, ты попросись от сельпа-то, я Павелу скажу» (а Павел – брат-то). «Отпросись у председателя, пусть тебя отпустит». А мой дядя был председатель колхоза. Говорит: «Если ты пойдешь, дядя тебе лошадь даст, Мыша». Мышой назвали [коня] – горбатый. Ну вот пошла. <…> Я пришла, а он тут жил немой Андрей <…> Он мне запрёг, я и поехала. Поехала, много раз привезла [бревна]. Кушать начали. Мне надо на работу <…>. А тогда много возили лагерников. Тогда ведь автобусов не было, дороги до Сыктывкара [не было], поезд-то не ходил. Арестантов много, судимых да подсудимых возили на машинах. На машинах возили, от Ухты до Мурашей возили. Я пошла туда в столовую. Ой, много уже народу, меня заведующая ругает: «Зачем, – говорит, – ты долго ходила?» Говорю: «Последние привезла и сразу пришла». Переоделась. Когда стала идти, бабушка-то говорит: «Обожди! Не ходи!». Веришь, не веришь. Из комнаты выхожу, это как порог: одна нога здесь, другая тут, и порог-то между ногами. Между ногами. И забыла уж, которой рукой она кружку молока дала и пирог. <…> Половину отломила и дала: «На, сдохнешь голодом, поедешь дак». Я говорю: «Куда я поеду? Никуда не поеду». Как будто сердито сказала. Пришла. И там мы две Тани работаем в этом «ресторане-то». Две Тани и обе Мышиловы – у нас один род был. Я говорю: «Таня, вот так и так, вот что Чиглеовна сказала». – «Ой, ой, ты пила молоко?» – «Я не хочу уже пить, наливает силком». – «Ты дура!!! Не надо было пить-то». – «А как не пить-то, наливает, пирог вкусной да съела половину», – я ей говорю. «Ой, ой, Таня. Иди сбегай, у старухи че-нибудь укради». <…> «Таня, я поеду». – «Куда?» – «Куда глаза глядят. Куда глаза глядят, туда и поеду». Рассчиталась. <…> Там за рекой был дом, дом проезжающий и заправочная. Неделю я там жила, домой не ходила! Из столовой Таня принесет мне хлеба, котлеты да что-нибудь. <…> Там я неделю жила, машина-то первая пришла. Шофера помню – Радько Петька. Я говорю: «Петя, ты обратно будешь ехать, никого не бери в кабину, я с тобой поеду». – «Куда ты, дура, поедешь?» – «Куда глаза глядят». – «Ты сумасшедшая!» – «Не хочу я в Ношуле, поеду». И он обратно-то вернулся, <…> Петя взял меня и поехал. В Сыктывкар-то приехала. Куда зайду? <…> Я на крыльце ночевала. В чемодане-то подушка и два платья <…> Утром кто-то меня будит. Я проснулась, и женщина стоит: «Таня, почему ты здесь? Почему ты к нам не пришла?» То двоюродная сестра, за рекой она жила, свой дом был. Раскулачили. Она в Сыктывкар поехала, там замуж вышла <…>. К им пошла <…>. Меня она потом на шпалозавод устроила кочегаром. Вот так я с двенадцати лет работала. <…> [Вернулась через несколько лет.] Дом закрыто. Нету. Зашла туда. А там рядом у отца брат живет. Четыре брата было, он Олёксандр. Я зашла, он на койке сидел. Так глаза закроет, откроет, глаза закроет, откроет. Я говорю: «Дядя Олёксан, ты что? Глаза, что ли, болят?» – «Какой глаза болят, ты мне мерещишься». Я говорю: «Как я мерещусь?» – «Ой-ой-ой, Таня, Анна приезжала из города, Паяна. И ведь это тебя ведь убили, у тебя ведь сейчас сороковой. Пошли, – говорит, – на сороковой три Иченьи». Меня Иченья называют, да братья-то у дядя-то. «Пошли они на могилу». Пошла я на крыльцо, села. Ичень идет Ульяна. Она меня увидела и корзину уронила. Говорит (так долго-долго ничего не сказала): «Ой, Таня, ты али нет?» – «Ичень, ты что? Зачем корзину уронила?» «Я, – говорит, – испугалась». – «Как ты испугалась?». – «Вот, – говорит, – Анна приезжала, только вчерась уехала. Она сама сказала, что тебе заводная ручка ударила, да в больнице ты была и умерла». – «Да, заводная ручка ударила мне, да в больнице я недолго лежала. Руку только поправили здесь». Ну вот. Я не умерла.

Они обещались туда чай пить, эти двоё-то еще тетки. Пришли. Вторая опять также. Третяя пришла. И третяя не посмотрела: «Ты, – говорит, – приведенье». Пошла она к мужу, председатель колхоза который. Пошла и дядя Егора привел. Дядя Егор говорит: «Татьян али нет, скажи? Все испугались Ичени». – «Дядя Егор, я». – «Но-ко скажи поправильну, че ты говорила? Ну, какой пела» . Я сказала. Он тогда: «Это наш Таня». Сели. Сперва хохотали, хохотали. Невестка пришла: «У меня чай готов, пошли пить. Вася, – говорит, – пришел. Он сказал, что ты здесь». В общем, мы пошли. За стол сели. А стол-то вот так, тут окошко, тут окошко, здесь я сижу около окошка, открытый окошко-то. И эта старуха-то идет за водой. Речка-то сразу у нас тут. Ну вот, идет: «О-о, машина. Есть родня сегодня у Шутпи». – «Анна Григорьёвна, три года исполнилось». Три года я ходила. «Три года исполнилось, я пришла». У Васи-то тоже окно открыто. И Вася через окно выскочил и говорит: «Какая Анна Григорьевна! Это ведь Татьяна три года ходила. Что, ты ведь колдунья!» Вася-то у нас и заругал, коромысло сломал Вася-то, и так поругал ее. Умерла как она? Страшно! Как по-вашему, не знаю, называется – стая. Стая двери-то вот так царапала неделю. Вот колдовство-то! [Это колдуны так тяжело умирают?] Да! Если у них не примет это колдовство-то никто. Вот, например, я колдую, а ты не примешь, дак вот, они не могут умирать, еле-еле умирают. Кому-нибудь суют. Вот на своем беде я была. [И много таких колдунов-то было раньше, Татьяна Степановна?] Много. Да и щас есть. На хорошего нету, а на плохого есть.