Фольклористическое исследование Прилузья связано с многолетним изучением фольклористами СГУ традиций бассейна р. Лузы. В 2004 г. экспедиционная работа проводилась в населенных пунктах Прилузского района РК, административным центром которых является с. Ношуль. В ходе экспедиции удалось записать много интересных сведений по истории и этнографии края, сказки и суеверную прозу, музыкально-поэтический материал на коми и русском языках.
Село Ношуль, расположенное на правом берегу Лузы, впервые упомянуто в дозорной книге 1620 г. Тогда в Ношульской волости насчитывалось 49 селений. К концу XVII в. большинство селений слилось с другими или запустело. В конце XVIII в. существовали погост Ношульский и деревни Терехинская, Климовская, Кондратьевская, Яковлевская, Кузьминская, Горбуновская, Абрамовская, Лябовская, Карповская и Борок. Их жители носили фамилии Сазоновы, Шулеповы, Кузнецовы, Игнатовы, Трофимовы, Вахнины, Собнины, Бобровы, Горбуновы, Иевлевы, Ортяковы. Сегодня ношульский селенческий куст включает с. Ношуль и деревни Климовская, Яковлевская, Якутинская, Горбуновская, Верхняя Седка, Лихачевка, Сидорчой, Чекша, Чекша Дор, Орысь.
Исторические документы свидетельствуют о широких связях ношульцев с жителями других земель Русского Севера. Через Прилузье проходил торговый путь из Вятки в Архангельск, и Ношуль являлся перевалочной базой в транзитной торговле хлебом («вятская хлебная дорога»). Отсюда сплавлялись суда до Устюга, Котласа, Архангельска. В XVII – XVIII вв. немало ношульцев переселилось в Сибирь, на Вятку. В начале XVIII в. они участвовали в строительстве Санкт-Петербурга [Жеребцов 2001]. Ношуль был знаменит и своей ярмаркой. Все это сформировало особый бикультурный облик жителей данного края. Традиционная культура Ношуля представляет собой своеобразный сплав коми (финно-угорской) и русской традиций Севера, что отразилось и на языковом уровне: ношульцы свободно говорят как на коми, так и на русском языках, зачастую перемешивая в своей речи русские и коми слова.
Среди культурных традиций бассейна Лузы (как коми, так и русских) сложился особый образ Ношуля и его жителей. Например, в русской свадебной поэзии устойчивым мотивом корильной песни, адресованной сватье, является посещение ею Ношуля как места с отрицательной характеристикой, символически выражающей представление о чужом, потустороннем [Шевченко 2000]. Среди жителей других микрорайонов Прилузья распространено представление о ношульцах как о колдунах. Такой мифологический образ поддерживают и сами ношульцы: от них записаны многочисленные рассказы о колдунах-односельчанах, содержащие подробные сведения об именах, прозвищах, месте работы и проживания, биографии (см. рассказы о Можегове Савве Савиче (Дизань Савве) и Рубцове Максиме Васильевиче (Максиме Кирике) из д. Лихачевки, об Анне Григорьевне (Чиглиовне) из Ношуля, Устье (Остожне), Чугун Александре, Николае Семеновиче (Поргач Николае-еретике) из Чекша Дора, Петре Петровиче, Шулеповой Галине и др.). Подобная фактографичность присутствует только в рассказах о покойных на настоящий момент людях. О живых же колдунах сообщаемая информация напротив скупа. Причина этого – боязнь навлечь на себя беду (что может рассматриваться как одно из свидетельств живости описываемой традиции).
В рассказах о колдунах отмечаются классические для северной народной культуры мифологические мотивы и образы. Слово колдун в большинстве случаев является обобщенным именованием человека, обладающего сверхъестественными способностями и знаниями: умением насылать порчу, привораживать, лечить и т.п. Однако есть основания полагать, что данная лексема появилась в здешних местах недавно. Прилузские коми воспринимают ее как заимствованную из русского языка, своей же считают другую – еретик/еретник («По-коми еретник, а колдун – по-русськи» – ФА СГУ, Прилузское собрание. 13184-2; далее приводятся только шифры). Подобного рода распределение может охарактеризоваться и как стилистическое: лексема колдун маркирована как литературная, книжная, тогда как еретик/еретник воспринимается лексической единицей с разговорной окраской коми по происхождению.* Синонимичность и гиперонимичность их семантики подтверждается указанием на то, что в отличие от бабушек, ворожеек, шептунов/шептушек, знахарей еретники «на добро и на худо [делать могли]» (13169-41).
В описании облика колдунов и их действий доминируют мифологические (архетипические) характеристики. Их внешность может не иметь специфических особенностей: она принципиально никакая («Не очень большой ростом, ну, нормальный, нельзя сказать такой или такой» – 13178-29). Однако колдун обладает необычными глазами, способными видеть нечистую силу, а потому опасными («Могут сглазить люди с особенными глазами» – 13178-28; «…с черными глазами, как у нечеловека» – 13180-14). Такой взгляд колдун получает вследствие не совершенных предписываемых ритуальной практикой действий («Глаз плохой, потому что после родов у нее волосы не стригли, и стала кровь и глаза тяжелые» – 13180-14).
Колдуны обладают рядом сверхъестественных («иномирных») признаков: удачливостью («Ему больше всех попадается рыбы в сети» – 13170-37); гиперсексуальностью, благодаря которой они привораживают к себе женщин («У него много женщин было. Он очаровывал, что ли, как-то по-своему» – 13183-22); необыкновенными физическими и психическими возможностями – способностью читать мысли, предсказывать будущее, в одиночку строить дом (13189-23, 13171-43, 13183-22); странностями в поведении («становится не в себе» – 13183-25; постоянно бормочет под нос – 13177-24; напивается до беспамятства – 13178-29; идет в баню, не снимая шубы – 13180-7; после смерти распухает до такой степени, что приходится обвязывать гроб веревкой – 13170-3а; мертвый стучит по крышке гроба – 13180-18 и т.п.). Колдун может иметь какой-либо опознавательный знак (как правило, мифологически маркированный): «с черной кожаной сумкой» (13189-9). К необычным характеристикам относится и имя: в ряде случаев оно представляет собой удвоенную конструкцию, в которой отчество является производным от имени – Савва Саввич, Петр Петрович.
По рассказам ношульцев, колдуны обладают сверхъестественными знаниями благодаря непосредственному сношению с нечистой силой (13188-25, 13183-22) и чтению «книги черной магии» (13183-22а). Эти знания накладывают на них определенные обязательства, так как требуют постоянного практического применения. В рассказах колдун предстает как «подневольный работник» чертей/бесов: «Дают задание [черти]: вот столько-то коров надо портить. Этим они рассчитываются» (13180-11). Однако система общепринятых моральных ценностей не позволяет колдуну часто совершать античеловеческие поступки (насылать порчу и т.п.). По этой причине он вынужден направлять свою энергию на неодушевленные предметы («свое колдовство в лес пускал» –13169-43, 13177-23, «Целый бор, говорит, высох; нам вырубить хватит двадцать лет» – 13178-28).
Представлен в рассказах ошульцев о еретниках и мотив превращения их в предметы, птиц, насекомых: салфетку (13170-1), ворону (13170-2), пауков и тараканов (13180-11).
Колдуны Ношуля и близлежащих деревень знали о существовании друг друга и осознавали себя особым сообществом, члены которого скорее противоборствовали, нежели сотрудничали: «Говорят, мерились [силой колдуны], кто сильнее, кто не сильнее, кто кого борет» (13170-6). Обычно такие состязания происходили в знаково маркированной ситуации (например, на свадьбе). В подобные периоды активность еретников заметно возрастала: «[Колдуны] обитали, где свадьбы, всегда старались жениху-невесте плохо сделать» (13188-23); «Свадьбы портили» (13170-6; 13167-44а; 13180-10); во время рождественских святок (светьё) они устраивали «совещания на болоте: кому зло делать, кому добро делать» (13177-27). Как правило, жители знали об этих сборищах колдунов, поскольку их полет на болото сопровождался шумом, наводившем ужас («…всё летит, грохочет» – 13169-45; «Мы в Рождество боялись из дому выходить: колдуны в Рождество летают по небу, только у-ух!» – 13189-30). В рассказах о шабаше колдунов может присутствовать и ироническая нота: так, одна колдунья так напилась на собрании колдунов, что не долетела до дому и упала в сугроб (13177-28, рассказ на коми языке).
Еретники не только портили людей и животных, но и с разной степенью успеха лечили их. Наиболее частотными мотивами рассказов о порче («уроках») являются: насылание болезни, сбивание с пути, нанесение вреда домашней скотине, расстраивание семейных отношений. Любопытен мотив сбивания с пути: колдун мог лишить человека или скотину «знания» дороги домой, заставляя их странствовать определенное, как правило, мифологически отмеченное время – 3, 7, 9 дней/лет (13169-41, 13178-13). Интересно, что в одном из рассказов указывается на опасный (для колдуна благоприятный) локус для такого рода порчи – порог: колдунья заставила девушку съесть ломоть пирога (отломленный!) на пороге («Из комнаты выхожу, это как порог: одна нога здесь, другая тут, и порог-то между ногами» – 13169-41).
Обычно колдуны вредили посредством воды и питья, поэтому угощению в доме прилузские коми придают особый смысл. Отказываться от него не принято, так как тем самым можно выразить недоверие хозяевам, заподозрив их в злых намерениях. Порча могла наноситься и собственными действиями человека. В одном из рассказов женщина «получила» от еретника головную боль, только подумав о возможности колдовства («Савво-дядь, ведь это у меня голова болит. <…> Может, ты ничего не подумал сам, а я-то подумала, что ты на мене голову капнул». – «Да, – говорит, – не надо было думать <…> Ты подумала, вот тебе и попало» – 13180-9).
В качестве оберега от еретника и противодействия его колдовству могли выступать скрещенные большой и безымянные пальцы (13167-44), ответная кража любого принадлежащего ему предмета (13169-41), умывание водой, пропущенной через взгляд трех человек (13178-14, 13184-2), углы стола, ручки двери.
Лечили ношульские колдуны чаще всего в бане (13183-22, 22а; 13170-7; 13180-14,15; 13178-29) или в избе под матицей (13183-22, 22а) посредством «нашептывания» на воду. При этом усиление магического воздействия текста происходило посредством произнесения его с конца к началу (13189-22). Успех лечения зависел от времени совершения ритуала и от «совмещения крови» («Ну если кровь подойдет, так поправится» – 13180-7). Считалось, что испорченного человека можно вылечить только до полуночи: именно до этого временного рубежа человек в силах противостоять нечисти («После двенадцати часов эта сила-то в другую сторону проходит» – 13180-14).
Устойчивым мотивом в мифологической прозе о ношульских колдунах является мотив их тяжелой смерти: «А вот этот Максим он тоже тяжело умирал <…> Тяжело! Ой, очень долго. Да так опух <…> гроб завязывали веревкой. Так раздуло его» – 13170-3а). Облегчение наступало только в случае передачи колдовского знания другому человеку («Вот, например, я колдую, а ты не примешь, дак вот, они не могут умирать, еле-еле умирают. Кому-нибудь суют» – 13169-42) или при поднятии охлупня («Когда он умирает, нужно подняться на чердак и приподнять бревно, держащее крышу, только тогда он может умереть» – 13177-25).
Итак, рассказы о колдунах в одной из традиций южных коми характеризуются разнообразием, развернутостью и архетипичностью. Предлагаемая ниже подборка не претендует на полноту представления всего корпуса текстов, хранящихся в ФА СыктГУ, а лишь дает возможность увидеть своеобразие этих рассказов, оценить степень их типичности в ношульской устной культуре (все публикуемые тексты были записаны в короткий промежуток времени – в двухнедельный срок фольклорно-диалектологической экспедиции 2004 г.). Публикуются только тексты, записанные на русском языке и характеризующиеся признаками нарративности и относительной развернутостью сюжета.