Находясь в той же камере и, полагаю, время было полночь, вдругъ нарушилась ночная тишина следующимъ образомъ: надъ головой моей, за потолкомъ, высоко в полнебесьи, начали поставляться столы, стулья и многие слуги кладутъ на столы книги и сами садятся на стулья, раскрываютъ книги, шелестятъ листьями. Понять можно: идет приготовление делъ на Судъ и ожидаютъ вскоре Судью. Незамедлительно послышалось появление Судьи. Водворилась полная тишина, только душевное мое чювство неспокойно: предстали в памяти все мои греховные дела. Знаю, что Суд готовится мне и не совсемъ по обычному, какъ есть на семъ свете. Какъ, думаю, грозно меня Судья воспроситъ и о чем.

И вдругъ голосъ Судьи мягко меня спрашиваетъ: «Какъ васъ звать по крещению, кто твои родители?» Называю себя, отца, матерь, дедовъ, бабъ. Установилась пауза проверки. И опять вопросъ: «Кто твои прадеды?» Называю и ихъ. И снова вопросъ: «Кто твои прапрадеды?» На сие ответа я дать не моглъ и меня какъ поправляетъ: «Родъ твой значится до Ивана Калиты». И опять вопросъ: «Кто твои искреннии жена, дети?». И я ответилъ: «Первый раз женившись, та жена умерла, остались при моемъ попечении на рукахъ четверо детей малолетнихъ. Посему пришлось жениться второй разъ, и четыремъ детямъ жена будетъ не родная, а мачеха» (имея в мысляхъ, что старшие дети ее недолюбливаютъ). На сие Судья, какъ бы зная мои мысли, сказалъ: «Ну что же в томъ дивное, что ма-че-ха, если есть искренность матери».

Началъ называть со старшихъ детей имена, данные по крещению. У последнихъ же детей имена даны были современные, так и записаны в загсе. Имена же по крещению остались без внимания и остались даже в забытии. На современныхъ именахъ в ответе меня Судья остановил словами: «Такихъ именъ нетъ в книгахъ животныхъ». И задаетъ Судья книжникамъ, седящимъ с Нимъ наверху, вопросъ: «Поищите имена временъ коммунизма». Послушные слуги сразу зашелестели листьями книгъ, подобно когда шумятъ листья на дереве осины. И мне тутъ вспомнилось о томъ, что недавно всенародне говорилось: живемъ при социализме, а спрашивается уже временъ коммунизма. И слуги наскоро начали давать ответъ Судьи о современныхъ именахъ детей, найденныхъ по книгамъ временъ коммунизма. После сего у мня облегчилось на сердце, что сказанные мною имена подтвердились: хотя за то виновность уменшится.

И слышу от Судьи вопросъ ко книжникамъ: «Посмотрите у сего подсудимаго содеянные дела в жизни». При этом вопросе у мня какъ бы отнялось дыхание: что мне будетъ, много согрешившему на вольномъ свете и ничто же о спасении души соделавшаго: обнаженъ я и нагъ от добрыхъ делъ. И жду последнее слово от Судьи, что скажетъ. Слуги же книжные передают свои записи Судьи, а что передаютъ – мне не слышно.

И вот Судья, какъ бы собравъ о мне нужные сведения от слугъ по книгамъ ихъ, тихо и милостивно ко мне сказалъ слово: «Какое мучение по своимъ деламъ избираете возмездиемъ?» На сие я едва, в слезахъ, сказалъ: «Господи Судие праведный! Вы знаете, я всякой муки достоинъ! Но прошу одного – избавить меня от огня вечнаго!». И слышу опять вопросы отъ Судьи ко книжнымъ слугамъ, но мне непонятно, только шелестятъ листья книгъ и даются по вопросамъ ответы. И, наконец, все затихло, но только есть размышление Судьи и мое ожидание, какое будет от Судьи последнее слово. И, мало помедливъ, Судья сказалъ: «Низвести в студенецъ истления!» Отъ сихъ словъ несказанно душа моя возрадовалась, что мое слово избавить меня от огня по милости Божией принято. И я с сердечной благодарностью поклонился невидимому Богу Судии. Немедленно после сего предо мною разступилась земля, подобно щель для прохождения, а невидимая сила движет по щели. Вскоре от щели на стороне показался небосводъ, охваченъ огнем, языки пламени лижутъ небосводъ, в шумящемъ пламени огня летятъ, какъ поднятые вихремъ, человеческия тела и окружаютъ небосводъ, и падаютъ в низъ горящей бездны. Неумолчно раздаются стоны и вопли людей в томъ небосводе и какъ бы тонутъ в шуме огня. Видя сие место мучения, я еще и еще вспомнилъ о великой милости на мне Богомъ, избавльшаго мя от огня ярости тоя.

Проходя далее щелью, открытой в земли, вижу: от меня направо появилась мрачная долина, светъ напоминаетъ позднимъ вечернимъ сумеркамъ. В долине той толстый слой пепла наподобие в дымящемся пожарищи, откуда постоянно неисчислимо много показываются люди, задыхаются от жаркаго пепла и опять погрязают в бездну с воплемъ, стономъ, какъ бы потрясающимъ мрачное подземелье. И вздымается пепелъ подобно волны морскаго ветра, страхъ и горесть охватываетъ при видении сего мучения. И вотъ долина пепла остается позади, земля предо мной разделяется, невидимая сила движетъ меня впередъ. Послышался голосъ: «Здесь студенецъ истления!». Почуявъ я почву вечной мерзлоты, сразу же сжалась земля и я оказался какъ в раковине, сверху прижат осмиконечнымъ крестомъ, [1] где нельзя сделать никакого движения. Размышляю в себе, что нельзя ли слышать, откуда что есть поблизости. Но что можно слышать в земли мрачной, пустой? Разве когда прошумитъ надъ землей ветеръ или морозъ затрещитъ, а холодъ прощупываетъ до костей. Мысленно таится надежда, что придетъ время на поверхности земли, настанетъ весна и теплое лето и мне поступит малость теплоты. После долгаго ожидания послышалось на земли весны теплое дыхание: перекликаются голоса птиц и журчание текущихъ ручейков. Появилась надежда, что и до меня дойдетъ согретая солнцемъ струйка воды и сделаетъ малое облегчение. Но надежды безполезны: вечная мерзлота не даетъ прохода. И такъ примечаю: на земли идетъ лето жаркое и лучи солнца не могутъ до меня пройти, а такъже теплые дожди не проникаютъ. Примечаю проходящие времена на земли и заметно: повеяли опять ветры осенние, за ними пошли метели да вьюги, чювствуется во всемъ приближение зимы с морозами. Какой несказуемый охватилъ страхъ и обида, что не дали мне весна и лето утешения и суровая зима опять стоитъ на пороге, настанетъ тоска, одиночество в мерзлоте безпощадно. И вотъ знаемо стало: зимы приходъ насталъ несомненно, пошелъ другой годъ томительный. Лежу без движения, всеми забытый, в студенце истления, слова да мысли одне движутся. Призываю Бога на помощь в той надежде, что я хотя сужденъ, но, кажется, в обстановке телесной сие происходило, однако есть признакъ душевной, т. к. мучения томления людей есть душевное явление. И такъ, в недоумении многомъ, коротаю длинный периодъ – время зимы. До чего же долгая показалась зима – не опишешь и не скажешь, просто есть вечность неисчислимая.

Наконецъ, снова, по признакамъ, появилась на земли пора весны, только до меня не доходитъ дыхание ея, не могутъ пробить мерзлоту капли дождевные. Льются непрерывно слезы из очей, не утихаетъ воздыхание в груди, не перестаю просить Бога о помощи и облегчения. Замечаю: на земли проходитъ тихое прекрасное лето, приблизились струйки воды, но никакъ до меня не доходятъ.

О, насколь томительно ожидание настало, какъ бы скорее поступила вода ко мне, подала признак живительной теплоты! И вотъ послышался голосъ ко мне, поясняетъ: «Знаешь у креста подножное древко? У нижняго конца его проходитъ теплая вода, обойдетъ подножие креста и поднимется к верху, до высоты подножнаго древка – тогда по нему спустится теплая струя воды и освободитъ тебя». После сихъ словъ слышно: капли воды опустились к подножию и начали проникать в глубину и невозможно долго и томительно какъ бы скрылись безследно. А когда послышались приближения струекъ совсемъ близко – по сказанному вода прошла подножиемъ древка, тогда крестъ поднялся и я всталъ, свободенъ от вечной мерзлоты. О, сколь было несказуемо радостно видеть все окружающее на земле свободной! Одно осталось в мысляхъ – где бы что поесть, утолить голодъ. Но нетъ нечего съестного, местность – пустующая тундра, осень на исходе, все растения погибли от наступившихъ заморозковъ. Искалъ было долго, чего поесть, такъ и не нашелъ. Изсякли последние силы, опять сталъ просить Бога о избавлении мучительнаго голода. И послышался голосъ: «Идите к высокому холму, там обрящете снедь и питие!». И холмъ в близости от меня, немедленно пошелъ туда и под уклономъ холма видно развалившееся помещение, возле его старая уборная, мхомъ обросли доски. На беседке уборной стоитъ медный позеленевший самоваръ [2] , а видимость знакомая мне, точно та, который былъ в хозяйстве, куплен впервые на возрасте моемъ 17 лет. Рядомъ с самоваромъ – калъ из уборной, закупоренный в толстые кишки, какъ бы колбаса, но запахъ кала, и вода в самоваре, какъ моча.

Опротивило меня совсем, забредили мысли: уходить бы от сего пития да съедобнаго поскорей, да не тутъ-то было. Невольно пришлось пить и ести. И какъ-то пришло вразумление от Писания, что им же образомъ согрешаете, темъ же и мучими будете. Понялъ я: попалъ снова на мучение, да не скроешься, до тонкости разобрался в съедобной колбасы, которую любилъ кушать в жизни и поставленную теперь на подножке уборной, а такъже и самоваръ прелестный. Смотрю с горестию, невольно пользуюсь, самъ нагъ и босъ, трясусь. И вотъ голосъ слышенъ с высоты: «Перейдите за холмъ – тебя встретит зеленая растительность!», что для меня показалось весьма по надобью: и согреюсь, и что-ли найду поесть. Пошелъ с радостью за высоту холма, опустился в зеленую долину – и тутъ на меня напали черной тучей несекомые: оводы, комары, мухи, какъ бы весь воздухъ гудитъ от гомона ихъ, словно говорятъ по-своему: «Тебя-то мы и только ждали!». Мыслю, где бы укрыться или найти ветку отмахиваться, но нетъ, не видать нечего подобнаго. Видя безвыходное положение, опять молю и прошу Бога избавителя, какъ и где бы укрыться от нападающихъ несекомыхъ. Последовалъ голосъ: «Пройдите в низменность, и тамъ стоятъ шатры, и войдите, в какой угодно». Бросился я что было силъ, по наставлению, вдаль, несекомые не унимаются, преследуютъ меня, как туча дождевая, грызутъ невыносимо наготу мою.

Вотъ подбегаю к первому шатру, можно вместиться одному или двумъ человекомъ, наскоро открываю покрывало, опускаюсь в шатеръ: вотъ, думаю, спасение, а самъ держусь за край, т. к. шатеръ по устройству подобенъ консервной банки, только больше размеромъ. Едва ноги успелъ опустить в шатеръ, сразу же невыносимо больно начали мои ноги грызть черви [3], которые почти неразличими со шурупами для навесовъ: такие же прорези и хвостики, но живые. Черви ядовитые кишмя кишатъ в шатре, раскрыли рты, виляютъ хвостиками. Решаюсь бы вылезть как-то, пока что живъ, но не тутъ-то было: скользятъ по стенкамъ шатра мои ноги от слизи. Наконецъ насильно выбился из шатра на свободную землю – меня снова встретили несекомые твари тучею черною. Завопилъ я в горести по обычаю к Богу: «Помоги мне, Господи Боже мой, скрыться от нападающихъ гадовъ!» И слышу, говоритъ: «Беги по долине к гаризонту, встретишь место иное: там одежда твоя находится!». Тутъ в радости и надежде бегу по указанному направлению к гаризонту, встречаю свою праздничную одежду: костюмъ, пальто, раз или два всего еще одеванное. Не медля одеваюсь не для украшения, какъ было в жизни, а лишь бы укрыться от несекомых гадовъ.

Одевшись, сталъ всматриваться в окружающее – где я нахожусь? И заметилъ много людей, одетыхъ по-праздничному. Сделался радъ ихъ появлению, подхожу ближе, но в людяхъ нерадостное настроение, все в горе да беде. Оказывается, родители плачутъ о детях, приговариваютъ: «Любимии вы наши деточки! Какъ вы, бедные, сделались уродами да зверюшками?» И верно: дети срядные, одеты в меховые модные пальта, в жакетки, на головахъ – разноцветные шапочки, на ногахъ – новенькие чулочки, туфли блестятъ от солнца, словомъ, все привлекательно для глазъ. Но беда: сами дети нечеловеческаго обличия, короче говоря, зверьки во сряде, потому что у многихъ медвежьи уши или на голове гребни петуха, собачьи носы, руки, что лапы лисы или обезьянки, словомъ, превратилось в полное уродство. К тому же почти у всех взрослыхъ людей назрело свое горе непоправимое: это у каждаго на руке обвились и прильнули пиявкой ужи, видомъ якобы часы, [4] которые носятъ теперь повсюду, в действительности же есть живые гады: раскрыли рты, грызут руки, какъ черьви дерево, а звукъ похож на тикающие часы. Всякий страдающий от боли старается бы оторвать злобных ужей, но без пользы: прильнули они, какъ приросли.

Печально и горестно было смотреть на людей страдающихъ, и я въ ужасе пришелъ в забытие о себе, чтобы со мной не случилось подобное, ибо и я не прочь былъ срядить детей, какъ и люди сряжаютъ, но не имелъ купить состояния. Мысли охватили меня за себя, что я в хорошей одежде: и меня беда не минетъ, в чемъ-то покажется. Замечаю: рядомъ на земли проходитъ журавецъ отъ колодца и удобно на него конецъ присаживаюсь – и вдругъ он быстро начал подниматься кверху и вмигъ я оказался отделимъ от земли на высоту, уже не сойдешь и не соскочишь. И внизу подо мной образовался ровъ, из котораго вылетаютъ языки пламени, поядаютъ землю, ровъ разширяется и пламя меня досягаетъ, лижетъ свешенные ноги. Какъ быть дальше? Стать на журавецъ – могу упасть. Одно осталось: просить Бога, какъ вижу, от него приходитъ ко мне спасение.

Не помню, какъ кончилось бедствие, только предлагается свыше мне: «Пришла пора показать тебе увеселение! Будьте, какъ дома: раздевайте пальто, берите баянъ, веселитесь, какъ вамъ угодно!». Вижу, стоитъ баянъ новенький. Взялъ я обычно ремень баяна на плечо, как и гармонистъ. На самомъ же деле я никогда не игралъ, а только любилъ, когда люди умело играютъ. Но тутъ никого нетъ, то придумалось слегка поучиться, и баянъ в моихъ рукахъ послушно заигралъ,[5] да такъ, что диву даюсь. Когда разведу большой мехъ какъ бы за спину себе и сожму обратно, то кажется, голосъ баяна летитъ в поднебесье и какъ-то приятно слышать его его тонъ. Однако веселье скоро миновало и говоритъ свыше: «Поигралъ добре, пора и отдохнуть спокойно: давно ты жадаешь отдыха!». В миговении ока невидимая сила поставила меня передъ дверми стены из бетона и железа, такъ и двери необычно толстые, въ добрую сажень. Какъ перешагнулъ порогъ дверей – и громко двери заскрипели от ржавчины, быстро закрылись и настала тьма неизъяснимая. Медленно во мраке ощупываю, где бы можно хотя сесть, неплохо бы прилечь, какъ есть место отдыха, но нетъ даже какого-либо подобия. Можно только стоять, но подъ ноги себе не поворотишь головы. Ужасть напала на меня несказанна. Ощущаю вскоре, что ноги мои тревожитъ от жару, какъ бы раскаляется полъ, т. к. смотреть в тесноте невозможно. Черезъ какие-нибудь минуты мне стало невыносимо терпеть на раскаленомъ полу, и податься некуда. Страхъ меня объялъ никогда не бывалый, что вселили меня во адово жилище по признаку того, что под ногами совсем близко раздаются человеческие вопли и чемъ сильнее раскаляется полъ, темъ ближе раздаются вопли. Очень понятно тонкие голоса, лишь одинъ голос грубый, громкий: когда зареветъ со злостью – будто воздухъ от него потрясется и все замираетъ от страха, и вопли тонкихъ голосовъ сливаются, как волчьи вой. О чемъ приговариваютъ они – нельзя разобрать, только когда полъ раскалился докрасна, стало яснее слышно в вопляхъ: это то, что какъ бы идетъ картежная игра. Грубый голосъ приказываетъ: «Бери еще!», а тонкие же жалобно отвечаютъ: «И такъ не можемъ держать набраное: жжетъ!» На это послышалось от грубаго: заскрипелъ зубами, кого-то, с визгомъ голоса, чем-то ударилъ страшно, будто полъ подо мной проломилъ. После сего мои мысли остановились на томъ, что люди с сатаною и бесы вместе мучения во аде за картежную игру страждутъ.

Тогда в страхе, горе и мучении возопилъ я к Господу Богу, дабы явилъ на мне, грешнемъ, свою милость, избавилъ адскаго мучения. И в вопляхъ сего не слышно, какъ открылась дверь моей сени ада и выскочилъ я, как стрела из лука вылетаетъ, на просторъ коридора. Вздохнулъ свободно, разбираюсь о горести ада, мысленно себе говорю: «Адъ есть адъ: нѣсть подобия ему на земле и никто не можетъ ни с чемъ сравнить сие место мучения».

Стоя на коридоре, объятый мыслями об аде, неожиданно голосъ проговорилъ: «Вы в жизни своей были любители пластинокъ – сделайте себе пластинки на поминки!» Какъ затихъ голосъ, гляжу: ко мне подходитъ знакомое лицо, Милинъ (тогда онъ былъ председателемъ рыбкопа), сталъ, чинно указалъ на полъ и говоритъ мне: «Вотъ кругъ деятельности вашей работы, слушайте внимательно и выполняйте, что будетъ приказано мной». Подчиняясь его приказанию, я началъ делать пластинки, работать руками и ногами, а самъ на полу, как жерновъ, вертясь. Милинъ же, стоя, проверяетъ мою работу и выкрикиваетъ, какъ командиръ: «Не годится! Переделать! Чище отшлифовать!» и т.п.

После мой болезни, какъ пояснили мне многие очевидцы, что я несколько дней вертелся на полу несмотря ни на какие уговаривания, даже не соблюдалъ о себе осторожности, вертелся на спине, на брюхе, отчего спина была вся покрыта синяками, ранами, также и брюхо: не было места, где бы не были ссадины и царапины, т. к. все проходило в наготе.