Какъ я вышелъ с ледяного поля, припомнить ясно не могу, да и не важно. Знаменально и памятно то, что я появился в книжномъ магазине, где столы с уклономъ на две стороны, на нихъ умело и привлекательно разложена современная литература, знакомая и прочитанная мною, – точно та, которая имеется в моих шкафах, какъ то: книги русскихъ классиковъ, поэтовъ Пушкина, Лермонтова, Некрасова, и современныхъ многихъ поэтовъ и писателей произведения: романы, многие стопы журналовъ и газетъ; и даже в витрине сказка об Илье Муромце та самая, зеленые корочки, впервые купленая мной за 5 копеекъ. Словомъ, все мое знакомое и прочитаное в жизни находится здесь.
И как-то неожиданно, вдругъ, появилась над литературой кисть, пропитанная черной мастикой, опустилась, впервые провела черную линию по заголовку газетъ и охватила все разложенное на столахъ. И говоритъ с высоты, какъ радио: «Заглажение есть цена печати. А за любовь вашу к ней, какъ в жажду, пейте и ядите, и познаете сладость ея». И мигновенно началось собирание чернилъ, потекли струйки, и листы бумажные стали свертываться трубками, а книгъ не стало, чернила слились на полу в желобки. И говоритъ опять: «Всякъ, кто что сеетъ, то и пожинаетъ; что готовитъ, то и поедаетъ. Буди же вамъ трапеза изрядна». Началъ я не хотя грызть бумагу и не хотя пить чернила. О, сколь горькая бумага и сколь противныя запахомъ чернила – о семъ можетъ сопоставить каждый*. Скоро мне опротивило до невозможности, невыносимо тошнитъ сердце. Но куда денешся, куда уйдешь? Дверей, оконъ нетъ, к тому же знаю, что невидимая сила наблюдает меня. И какъ разъ спрашиваетъ свыше: «Что же своего приготовления гнушаетсь? Тогда не лучше ли вашъ языкъ разберется во вкусе другого приготовления в иной обстановке?» Мгновенно разступилась стена, образовалась обширная комната, на средине стоитъ колесо, высота его уходитъ за пределы потолка, а на немъ часто, какъ пальцы мельничнаго колеса, а на пальцахъ висятъ крючки, похожи, какъ, бываетъ, в магазинахъ виситъ мясо для выставки. И спросъ ко мне: «Признаваете ли клевету, исходящую от вашего языка?» Тутъ я сказалъ: «Все Вамъ, Господи, известно, какъ не признавать?» И говоритъ: «Что же, если клеветничокъ – выбирай себе крючокъ!» И вижу: колесо медленно пошло вокруг, крючки с моей стороны движутся кверху, а с другой – опускаются, словно такъже, какъ работаетъ коперъ на лесокатке. Мне стало страшно невыносимо: какъ можно дать языкъ свой на зацепление крючка и повиснуть на немъ?
Взмолился я, какъ сумелъ, со слезами, о пощаде, но безполезно. Последовалъ короткий ответъ: «Время милости минуло, настало же время возмездия». И невидимая сила невольно подводила меня ко крючкамъ, не хотя щеки разступились и языкъ выпалъ изо рта, и острый крючокъ зацепилъ, потянул кверху такъ, что слова более не скажешь. Взвылъ еще жалобно, на что сказало: «Подниматься будешь одинъ разъ». Хотелось какъ-то ногами облегчение найти или руками, но боль свое взяла, нечего не запомнилъ.
Когда же пришелъ в чувство, то лежу на полу в знаемой комнатке на лесозаводе, языкъ болитъ опухший, шевельнуть нельзя, а виденное все изчезло, какъ нечего не бывало.